Отредактировано:21.12.07 15:19
БУЛГАКОВ
(продолжение в комментах)
Последняя короткая перебежка, судорожное перебирание ключей, дверь открыта, и вот, когда замок сухо щёлкнул за спиной – только тогда Вадим почувствовал себя в безопасности. По дороге в «литературный цех», как любил называть это место сам председатель, ему показалось, что за ним следят два подозрительных типа. Такие приступы мании преследования находили на Вадима и раньше, поэтому и этот случай он списал на расшатанные нервы, но это не сняло мелкую дрожь и короткий, неприятный тик – дёргалась верхняя губа. Чтобы расслабиться председатель включил электрочайник и стал проделывать ежевечернюю процедуру – мыл заляпанную скатерть губкой. Механические, много раз повторённые движение и кружка кофе успокаивали. Вадим выудил из ниши старого шкафа небольшой китайский кассетник, нажал на «play» - читать чужие тексты он предпочитал исключительно под Вагнера, оборванные на полутакте, в подвал ворвались валькирии. «Тада-татаратада –татаратада-татарата» - напевал под нос молодой писатель. Затем рядом с кофейной кружкой на ещё влажной клеенке появилась толстая трубка, скрученная из исписанных листов. К своим обязанностям председатель относился всегда дотошно, поэтому перед прочтением рассказа Влада и Кати заточил карандаш, готовясь делать пометки и замечания:
"К вечеру Ершалаим, если смотреть с лысой макушки Голгофы, похож на большой муравейник. Крохотные точки людей, верблюдов, ослов, образуя тонкие русла живых рек, спешат внутрь древнего города. Это движение прекращается перед самой темнотой, когда в густой патоке вечернего воздуха уже нет-нет, да появятся свежие ноты прохладного ветра пустыни.
Три человека прошли через Золотые ворота перед самым их закрытием. Впереди шёл, ведя за собой навьюченного осла высокий, худой, с острыми чертами лица мужчина средних лет: у него были сильные ноги путника, многодневная щетина и уставший взгляд, напряжённый из-за сумерек…"
Из-за темноты читать стало невозможно. Оберштурмфюрер СС Фриц Холтоф отложил книгу и потянулся к портсигару, привычным движением выбил сигарету, чуть помедлил, огонь спички отогнал от лица офицера худосочный полумрак.
Холтоф поймал себя на мысли, что по вечерам всё чаще малодушно помышляет о суициде. Каждый вечер приходилось отгонять почти реальное видение прохладного дула «Вальтера» у своего виска. Обычно, просыпаясь среди ночи от моментально забывавшегося кошмара, оберштурмфюрер с минуту прислушивался к тому, что происходит за окном, обхватывал коротко стриженую голову, причитал: «Проклятая страна! проклятая война!», понимая, что из одного кошмара просто шагнул в другой.
За окном шёл дождь. За всё то время, что он провёл здесь, в России, Холтоф ещё не видел ни одного погожего дня, во всяком случае, ему так казалось. Эти громадные, редколесные расстояния - что глубокий, бездонный колодец, в который - по мнению СС-овца - его небольшой нации не стоило даже смотреться, не то что пытаться измерить глубину. Бесполезно воевать с адом. А Холтоф не знал, как иначе назвать то место, в котором он сейчас находился. Вермахт по самые высокие тульи своих фуражек зарылся в лёд этого Кацита. Убивать бесов бессмысленно, погибать самому от их рук - страшно. Черти местного пошиба были коренасты, бородаты, одеты в телогрейки и назывались партизанами. Они выходили из темноты, чаще всего уходя в неё с несколькими немецкими душами, удобно свёрнутыми за пазухой. Иногда штурм-фюрер видел партизанов при свете дня. В таких случаях они были совсем не страшны - черти стояли на невысоких табуретках, крутили шеями, выторговывая миллиметры у туго затянутых петель, на них висели таблички, на которых бесхитростно было обозначено «партизан». Потом табуретки вышибались и черти гибли. Нет никакого выхода кроме страданий.
«Как глупо, семь лет отдать философии, старательно марать тетрадки конспектами умных книг старых мыслителей, чтобы умереть, даже толком не разглядев хотя бы одну из многочисленных граней камня жизни, умереть безвкусно, пошло, ни за что». Фриц уже знал следующее звено своих размышлений - в просветах между толстыми брёвнами деревенской избы притягательно замаячит своей простотой самоубийство…
То, что в дверь стучат, Холтоф понял скорей по вибрации стен, чем по звуку.
-Хайль! - Пригибаясь, чтобы не удариться о низкий свод двери, в избу вошёл унтер Ганс. Вот в этом «Хайль», в точёном и слишком поспешном взмахе рукой они все, молодые, недавно переброшенные из какой-нибудь Южной Саксонии. Тянутся в струнку, старательно чистят шинель и до блеска драят сапоги. До поры до времени. - Господин оберштурмфюрер, к вам русский, говорит, что важное дело, по поводу укрывательства.
- Пусть заходит - Холтоф затушил дотлевшую сигарету, придвинул к себе керосинку, открутил клапан. Снова чиркнула спичка. По стенам замельтешили остро очерченные тени.
Русский зашёл, дважды поклонившись - сначала низкому косяку двери, потом - эсэсовцу. Это был помощник старосты большого села Гари Иван. Прежде чем заговорить он дважды суетливо одёрнул телогрейку, кашлянул.
Ганс встал между Холтофом и Иваном, переводил. Русский тараторил, и унтеру приходилось несколько раз недовольным окриком «медленней говорить» прерывать рассказ.
Да будет известно господину офицеру, что Иван помнит строгое наказание немецких властей сообщать о фактах укрывательства красноармейцев, коммунистов и жидов. Так вот, вчера вечером он, помощник старосты села, шёл к себе домой и увидел через забор (да, господин офицер, я же должен следить за порядком, поэтому пришлось подглядывать через доски), как в подвал дома Стёпы Никифорова спускается Яшка-учитель. Да, вы правильно поняли, жид. Все думали, что